Рабы третьего рейха: документы и судьбы – 2Более 50 лет эти люди молчали о том, что им пришлось пережить. Подозрительность Родины доходила до абсурда: чуть ли не до начала перестройки просуществовала в анкетах графа «Пребывание на оккупированных территориях». Легко представить, каково было отношение официальных организаций к тем людям, которые не только побывали в оккупации, но и работали в самой Германии. Многие из них предпочитают молчать до сих пор. И все же основу постоянной выставки «Я помню только слезы и горе...», о которой мы начали рассказ в предыдущем номере газеты, составляют письма бывших остарбайтеров. 12/6/2001 Продолжение. Начало см. в «Загранице» №21 (74)
Часть третья: ПОТЕРЯННАЯ ЮНОСТЬ
«Наш дедушка Иван Алексеевич Безбатько умер, а сами мы не сможем ответить на Ваши вопросы, потому что дедушка никогда не рассказывал нам об этом... Раньше люди всего боялись, и каждый старался поменьше говорить о своем прошлом».
Эти строки из письма семьи Смирновых из Днепропетровской области очень показательны: большая часть свидетельств об истории принудительных работ в Германии навсегда утеряна для нынешнего поколения людей. К счастью, несмотря на голод, лишения и болезни, многие остарбайтеры еще живы, и благодаря их письмам можно хотя бы частично восстановить мрачную картину современного рабства. «Потерянную юность назад не вернешь». Эту фразу или ее смысловое подобие группа Ратмера встречала во многих письмах, присланных из стран бывшего СССР. Едины были их авторы и в другом своем общем выводе: «Дай Бог, чтобы ни нашим, ни вашим детям и внукам не довелось пережить того, что пережили мы».
За каждым письмом стоит отдельная судьба, в конкретных деталях не похожая на остальные. Пусть не смущают вас кажущиеся противоречия: условия жизни и работы остарбайтеров зависели от конкретного работодателя: кто-то работал восемь часов в день, а кто-то двенадцать; кто-то имел возможность писать письма и даже получать ответы, а кто-то и в глаза не видел бумаги и чернил; кто-то посылал на родину свои фотографии, а кто-то даже и подумать не мог о том, что такое возможно. Так что пусть не смущает вас контраст между этими внешне благополучными снимками и полными горечи сегодняшними письмами бывших остарбайтеров – это просто две разные стороны реальной жизни советских людей в третьем рейхе.
Главной точкой отсчета в их судьбах стало 15 июля 1941 года. В этот день в Германии было образовано министерство оккупированных восточных территорий, начавшее активную кампанию по вербовке рабочей силы в занятых вермахтом областях Украины, Белоруссии и России. Однако эта деятельность не принесла желаемых результатов, и через некоторое время тактика «вербовщиков» резко изменилась.
«В июне 1942 года на наш двор пришли двое вооруженных немцев с овчарками. Они искали меня. Я спряталась на чердаке у соседей. Мои мама и старшая сестра сказали, что не знают, где я. Тогда один из немцев направил автомат на мою беременную сестру. Маме стало плохо, и она упала в обморок. Я все это видела и вылезла из своего укрытия. Меня повели к школе. Там все кричали, плакали, собаки лаяли. Все это и сегодня стоит у меня в ушах». (Вера Бессонова, 1925 года рождения, Днепропетровская область, Украина).
«В октябре 1942 года меня насильно увезли в Германию на принудительные работы. Всего из нашей деревни взяли по списку 200 человек. Нам зачитали приказ, из которого следовало, что если кто-то не поедет и будет прятаться от немцев, то всю его семью расстреляют». (Николай Стреха, 1924, Брестская область, Белоруссия).
«Трижды меня вызывали в местную полицию, чтобы отправить в Германию на принудительные работы. Весной 1942 года я сломала себе левую руку и смогла остаться дома. Во второй раз, осенью 1942 года, получила от врача справку об освобождении. 13 мая 1943 года меня все-таки забрали». (Евдокия Шишуряк, 1926, Тульская область, Россия).
«Я не помню, были ли у меня с собой вещи, когда нас загоняли в товарные вагоны. Помню только, что матери забрасывали нам вслед сумки с продуктами и одеждой. Это был какой-то кошмар». (Анна Соловьева, 1924, Харьковская область, Украина).
«Двери вагонов были закрыты, возле них стоял вооруженный солдат. Нас везли только днем, по ночам мы стояли. За Брестом поезд пошел быстрее, потому что там уже не было партизан». (Зинаида Кравчук, 1925, Брестская область, Белоруссия).
«В Гамбурге вагоны открыли, и нас построили на перроне. Прибыли «покупатели», которые рассматривали наши мышцы, ноги и руки, отбирая самых крепких. Остальных послали в Любек». (Раиса Калитина, 1924, Запорожье, Украина).
«В Любеке меня привезли на военный завод, где мастера распределили нас по цехам. Я попала в цех, в котором производили комплектующие к противогазам. На этой работе я потеряла два пальца правой руки». (Зинаида Кравчук).
Привезенную с востока дешевую рабочую силу селили в школьных зданиях, спортивных залах, гаражах или складских помещениях, которые чаще всего не отапливались. Отметим, что «цвангс-арбайтеров» из Западной Европы, работавших в небольших фирмах и мастерских, нередко размещали на частных квартирах и даже в гостиницах.
«Нас привезли в лагерь Бранденбаум. Деревянные бараки, двухъярусные нары, набитые соломой подушки и матрасы. В одном помещении на 28 человек был один туалет, один умывальник и одна железная печь, которую топили углем. Мы получали одно ведро угля на день». (Раиса Калитина).
«В шесть часов утра будили всех, кто был старше 10 лет, а кто не сразу вставал, того били палкой. Военный завод находился в восьми километрах от города, там часто бывали несчастные случаи, многие люди погибали. Мне еще не было десяти лет, я занимался уборкой на территории лагеря. Они обращались с нами, как с животными». (Иосиф Позняк, 1932, Гомельская область, Белоруссия).
«Осенью мы получили рабочие халаты без пояса, деревянные башмаки. Никаких чулок. У меня не было ничего теплого. Отправляясь на работу, приходилось обворачивать себя одеялами. За малейшую провинность нас били плеткой, бросали в карцер, всячески унижали». (Вера Бессонова).
«Дважды в неделю мы получали буханку хлеба, по понедельникам и четвергам. Сначала мы еще делили хлеб, чтобы каждый день у нас что-то было, а потом съедали его весь сразу, потому что не могли удержаться. Хлеб был наполовину из опилок. Мы все очень исхудали и выглядели как скелеты». (Анна Соловьева).
«Мы боролись со вшами так: каждое воскресенье вываривали свое нательное белье в котлах. В тех же котлах вместе с бельем мы варили картошку, которую удавалось иногда припрятать. Охранники проверяли нас, и если кто-то попадался с картошкой, того избивали до полусмерти». (Степан Мельникович, 1926, Брестская область, Белоруссия).
«Медицинского обслуживания не было. В больницу попадали разве что после несчастного случая на рабочем месте. Купаться нас водили под охраной. Когда проводили дезинфекцию, то обмазали мне голову таким омерзительным средством, что у меня с тех пор нет волос». (Антонина Величко, 1925, Минская область, Белоруссия).
Но и при таких жутких бытовых условиях женщины оставались женщинами. Еще раз подчеркнем: наиболее многочисленную их часть составляла молодежь в возрасте 16-20 лет. Одним из следствий этого были сотни случаев беременности. Не исключено, что это объяснялось и редкой возможностью быть отпущенными домой, существовавшей у беременных женщин до конца 1942 года. Однако потом и этот путь на родину оказался для них закрыт. Всего за годы войны в местных загсах зарегистрировано 355 рождений детей-иностранцев. Будущего у них не было: как правило, они умирали в первые же месяцы после рождения от общего истощения организма или нарушения функций пищевого тракта. Письма, полученные группой Ратмера, к сожалению, не проливают света на судьбу этих детей.
«Взрослые работали примерно с 7:00 до 17:00. Мы, дети, на два часа меньше. Мой отец работал на пороховом заводе, а я проверяла заряды. Никто за свою работу ничего не получал. Отпусков не давали, по воскресеньям был выходной. В свободное время мы играли у себя в бараке, оставаясь обычными детьми. У нас не было возможности писать домой». (Вера Рак, 1931, Брестская область, Белоруссия).
Остарбайтеры были низшим сословием среди своих коллег по принудительным работам. За редким исключением, они не имели права на отпуск, хотя рабочие из Западной Европы и Польши такой «чести» время от времени удостаивались. Рабочая нагрузка у остарбайтеров была различной – в зависимости от конкретного работодателя, – однако намного больше, чем у немцев. Для того чтобы в шесть утра быть на рабочем месте, они должны были вставать в четыре.
«Воскресенье было нерабочим днем, однако из лагеря нас не выпускали. Правда, некоторые все равно убегали, чтобы найти что-нибудь съестное в мусорных ведрах. Письма мы писали редко, потому что не всегда можно было достать бумагу. Никакой зарплаты мы не получали, хотя работали по 15-16 часов». (Николай Стреха).
«Мы работали без отпуска в три смены по восемь часов. В свободное время наше единственное занятие заключалось в том, чтобы лить горькие слезы. Долгое время мы не знали, где наши родители, а они не знали, где мы. Мы работали, как лошади, не получая зарплаты. Все, что мы зарабатывали, у нас высчитывали за еду, хлеб, кровать и так далее». (Ева Величко, Минская область, Белоруссия).
«Я работала в две смены по 12 часов. А работа была такая, что я все время проводила на ногах. Об отпуске не могло быть и речи. Я писала письма домой и получала ответы до тех пор, пока Украина была занята немцами. О плохом я не писала, потому что мне было жалко мою больную мать». (Вера Бессонова).
«Мы зарабатывали в месяц около 20 марок и покупали на них капусту и свеклу. В первый год нам не разрешалось выходить за пределы лагеря, но позднее мы получили специальный пропуск и могли по воскресеньям гулять по городу. Мы писали письма домой и получали ответы». (Ева Грабинская, 1926, Брестская область, Белоруссия).
«Даже по воскресеньям нас иногда посылали на уборку урожая к бауэрам. Некоторые из них были добрые и давали нам что-то поесть. В первый год я послала домой письмо и открытку. В ответ получила от родителей посылку – 200 граммов сала». (Раиса Калитина).
Об организованном сопротивлении остарбайтеров нацистскому режиму нечего было и думать: для многих людей единственным видом борьбы оставалась борьба за выживание. Тем не менее, были побеги и акции саботажа, инициаторы которых жестоко наказывались гестапо. Да и за менее серьезные провинности можно было поплатиться: Петр Коваленко из Житомира был брошен на пять месяцев в тюрьму за «кражу» всего лишь одной картофелины.
«За непослушание была предусмотрена смертная казнь. Позади нашего лагеря на свалке стояла виселица. Поэтому мы даже не подумывали о сопротивлении». (Ева Грабинская).
«Я помню, взрослые рассказывали, что на заводе одна русская женщина специально взорвала ящик снарядов и погибла при этом сама». (Вера Рак).
«У нас на военном заводе были акты саботажа среди рабочих. Улучив подходящий момент, гнали брак, рассыпали порох или делали что-то в таком же роде. Осенью 1944 года был взрыв в третьем цехе. При этом погибла Ольга Деревяненко из нашего барака, из порохового цеха Александра Леонидова, Анна Чорногод и многие другие». (Евдокия Шишуряк).
«На заводе, где я работала, производили снарядные гильзы. Однажды мастер чистил гнезда под шип шлифовальной бумагой, а использованную выбрасывал в отходы. Потом я незаметно подняла ее, оторвала небольшой кусочек и засунула наждачную бумагу в станок. Он стал портить гильзы, и его пришлось надолго выключить. Мастер меня, к счастью, не заподозрил. Такое удавалось мне не часто, но мой отец был на фронте, и я считала, что должна была как-то помочь Красной Армии». (Вера Бессонова).
Изнуряющая работа и полуголодное существование, легкая одежда и холод зимой, болезни и общие условия лагерной жизни приводили к тому, что кладбища Любека и его окрестностей быстро заполнялись могилами иностранцев. За годы войны их набралось 1.450. В свидетельствах о смерти указывали стереотипные причины вроде общих заболеваний сердечно-сосудистой системы, которые при 20-летнем среднем возрасте остарбайтеров выглядели как минимум странно. Свою трагическую жатву собирали аварии и взрывы на предприятиях города, а также бомбардировки военных объектов авиацией союзников. Захоронения оплачивались учреждением с хорошо знакомым нам названием – «арбайтсамт». Трупы русских военнопленных одно время поступали в анатомический институт в Киле. Могилы с украинскими, белорусскими и русскими фамилиями являются неотъемлемой частью многих немецких кладбищ. Но теперь благодаря деятельности Кристиана Ратмера и его коллег есть и живые свидетельства бывших остарбайтеров. Они возникли из 50-летнего небытия и уже никогда туда не вернутся.
«21 ноября 1945 года мы приехали домой. На родине с нами обращались, как с предателями. Здоровье мы потеряли навсегда. То время кажется мне ужасным сном, и хочу надеяться, что подобное никогда не повторится». (Ева Грабинская).
«В лагере я простудила себе почки, и они так с тех пор и болят. Лишилась безымянного пальца на левой руке. Вообще лагерная жизнь оставила свои следы на всей моей жизни. Время для меня все еще один ужасный кошмар». (Вера Бессонова).
«Вскоре после возвращения из рабства мне удалили половину левого легкого. С тех пор я инвалид войны 2-й группы». (Андрей Слободенюк, 1924, Киевская область, Украина).
«Во время принудительных работ мое здоровье было подорвано. Я так сильно простудила себе шею, что мне пришлось оперировать ее. Правую руку ампутировали по плечо. О былом я всегда вспоминаю со слезами – ведь потерянные годы никому не вернуть назад». (Ева Величко).
«Дома было очень тяжело. Я должна была долго молчать о том, где была, так как нас считали предателями Родины. Нас презирали, мы ни с кем не могли говорить на эту тему. И только в 1995 году нас реабилитировали, признав жертвами нацизма и участниками войны. Но жизнь уже прошла, юность потеряна, осталась только горечь. Представьте себе: ни одного дня нормальной человеческой жизни – такой была наша судьба. Как я завидую тем, кто родился после нас!». (Анна Соловьева).
Сергей ПРОКОШЕНКО.
|
