«Пороховая бочка» вместо интеграцииУже две недели во Франции продолжаются массовые беспорядки, поджоги и погромы. Начавшись 27 октября в парижском пригороде Клиши-су-Буа, они быстро распространились почти на всю страну и даже вышли за ее пределы. Конца нынешним драматическим событиям пока не видно. А что послужило их началом? 18/11/2005 Началось все после Второй мировой войны, когда постепенно все бывшие французские колонии получили независимость, а сама Франция переживала небывалый экономический подъем. Работы было много, а людей не хватало, поэтому за дополнительной рабочей силой было решено обратиться в страны Магриба. Вот так и появились во Франции так называемые travailleurs-migrant, больше известные нам под немецким именем gastarbeiter.
Это были молодые мужчины, приехавшие на легальные заработки по приглашению принимающей страны. Они работали, зарабатывали и... оставались во Франции. С ними здесь происходило то, что позднее социологи назовут «мифом возвращения» – иммигрант приезжает с твердым намерением вернуться, зарабатывает деньги, и желание вернуться из плана постепенно трансформируется в мечту, о которой иммигрант продолжает говорить, но которой уже не суждено сбыться.
А в это время французская власть совершала одну из своих главных ошибок – она говорила французскому обществу, что магрибские иммигранты – это временная рабочая сила, чье пребывание ограничено сроком заключенного контракта. И дело даже не в том, что почти никто не уехал, а в том, что французское общество психологически не было готово их принять. И сама власть оказалась не готова к тому, что миграционные потоки нельзя развернуть в обратном направлении.
Вслед за рабочей миграцией, остановленной нефтяными кризисами 70-х, пошла волна «семейного воссоединения» – к молодым мужчинам приехали их жены, матери, сестры, дети. Причем приехали в те же многоэтажные общежития, ставшие символом французской иммиграции, знаменитые HLM (habitation a loyer modere – жилье за умеренную арендную плату). Там, за чертой города, в районах со слабо развитой инфраструктурой, они и жили (как правило, по 8-12 человек в комнате). Постепенно к ним присоединялись коренные французы из низших социальных слоев, привлекаемые дешевым жильем. Правильная по своей сути политика, направленная на обеспечение семей с низкими доходами доступным жильем, привела в результате к «геттоизации» мусульманской общины. Так стала появляться «другая Франция». Как говорит одна моя хорошая знакомая: «Бывали мы в Париже, прекрасный арабский город».
Наступили «славные» 80-е – время мирового расцвета и подъема исламизма. В результате нестабильной обстановки в странах третьего мира во Францию устремляются политические беженцы – из Алжира, Туниса, Марокко, Ливана, Ирана, Ирака, Египта и т. д. И среди них исламисты, преследуемые светскими правительствами своих стран. Так в арабских пригородах и кварталах вместе с многочисленными мечетями начинают появляться нелегальные молельные места, часто в тех же рабочих общежитиях. Тем временем набирает обороты и нелегальная миграция. Нелегалов привлекает уже не столько заработок, сколько возможность пользоваться во Франции высокими социальными пособиями.
А к концу 80-х – началу 90-х годов достигает зрелости второе и третье поколение иммигрантов. Это дети и внуки тех рабочих, которые приехали после войны. Но это уже другие люди – beurs (французский сленг, от слова arabe). Их родители, вырвавшиеся из нищеты, считали себя достойными людьми. Дети уже не видели нищих кварталов арабских городов, но зато знают, как живут французы, и поэтому презирали родителей за свой «низкий старт». Одновременно происходило разрушение традиционной арабской семьи. В семьях иммигрантов отец часто не мог сохранить свой авторитет: у него могло не быть работы, он хуже детей говорил по-французски, носил арабскую одежду, которая смущала его отпрысков, одетых в джинсы. В результате в большинстве семей иммигрантов произошла потеря контроля над детьми.
Эти дети, сейчас уже взрослые люди, не французы и не магребинцы – они французы магребинского происхождения. Они не знают своей исторической родины, часто плохо говорят по-арабски. Все, что им досталось от предков – это внешность и ислам. Они почти не знают и Францию, для них Франция – это их квартал, по-французски они тоже говорят плохо, с сильным арабским акцентом. Несмотря на то, что они ходили в те же светские школы, слушали ту же музыку и выросли в соседнем квартале, французским обществом постоянно подчеркивается их отличие, которое также подтверждается их неудачами в образовании и карьере. Чувствуя, что Франция их не принимает, они начинают идеализировать страну своих предков, делая акцент на единственное связующее звено, существующее между ними – ислам.
Религия здесь это уже не просто религия, а цвет кожи не просто цвет кожи. Французское общество – одно из самых закрытых обществ в мире, в нем переход из одной социальной группы в другую очень сложен. Внутри него французы общаются с французами, а иммигранты с иммигрантами. Арабское или африканское имя – это препятствие для устройства на работу, для съема жилья.
На моих глазах марокканка Рита, внучка одного из борцов за независимость Марокко, приехавшая получать образование в Сорбонне, тщетно пыталась снять квартиру. Каждый раз, когда она называла свою фамилию, квартира оказывалась уже сданной.
Аналогичная и даже еще более сложная ситуация – с чернокожими выходцами из Африки. Они продолжают больше других страдать от безработицы, актов расизма и профессиональной дискриминации, достигают меньших успехов в учебе и совершают больше преступлений. Для иммигрантской молодежи религия – это утешение, компенсация за социальную неполноценность, а во многих случаях еще и способ «отомстить» за свои неудачи.
Франция уже давно пытается решить проблему своих пригородов. К сожалению, все меры приводили лишь к усилению их исключенности – слишком велика была их однородность и слишком сильно они отличались от остальных городских кварталов. В современном «проблемном» или, как говорят французы, «чувствительном» пригороде крупного промышленного города живут очень похожие семьи: одинаковый вид работы у отцов (строительство, промышленность, уборка), одинаковое жилье (квартира в многоэтажном доме), одинаковые проблемы (безработица, невозможность дать образование детям, нехватка денег), высокая зависимость от социальных пособий, одинаковые цели (социальный успех), одинаковая религия (ислам) и... одинаковый результат.
Одним из крупнейших поражений Франции стала интеграционная политика, или «политика города». Она была нацелена на улучшение жилищных и социальных условий, а также на создание условий для успешного включения в образовательный процесс детей иммигрантов, живущих в неблагополучных кварталах. Однако двадцать лет спустя после запуска этой программы власти были вынуждены признать, что она не принесла своих результатов. Неблагополучные кварталы остались такими же, в них по-прежнему живут семьи иммигрантов и их дети. Уровень безработицы среди жителей этих кварталов в три раза выше, чем среди молодых французов такого же возраста, также более высоким является и уровень насилия.
Провал интеграции был обусловлен рядом причин. Ее основные ошибки заключались в том, что она решала задачи по удовлетворению минимальных потребностей иммигрантов: кров, еда, начальное образование. А этого недостаточно, чтобы преуспеть в современном французском обществе, тем более что «успех» является одним из ключевых элементов интеграции. Так, например, в области образования «политика города» предусматривала смещение акцентов в школьном процессе в сторону знаний, необходимых для интеграции. Это приводило к снижению общего уровня образования, а значит, к невозможности впоследствии конкурировать с коренными французами на рынке труда. В итоге родители-иммигранты говорили, что система делает все для того, чтобы дети рабочих становились только рабочими.
Другим тонким моментом было то, что большинство иммигрантов исповедует ислам, в рамках которого существует развитая система религиозной социализации, которая до сих пор передается из поколения в поколение и влияет на все стороны жизни (особый стиль поведения, соблюдаемые традиции, и т. д.). Для французского же государства процесс интеграции был абсолютно светским, и в результате слово «интеграция» стало обозначать «ассимиляция», то есть отказ от национальных культурных и религиозных особенностей, что практически невозможно для верующего мусульманина.
Также свою роль сыграл тот факт, что между двумя культурами нет опыта совместного существования – ведь европейское общество не задается вопросом относительно интегрированности верующего иудея или христианина, поскольку это воспринимается как само собой разумеющееся. И напротив, есть опыт постоянного исторического противостояния, что приводит к тому, что к мусульманину, соблюдающему рамадан, относятся с подозрением.
А на самом деле интеграция не имеет никакого отношения к вере, поскольку она сводится к уважению законов Французской Республики, в том числе ее светского характера, которое не зависит от религиозных убеждений. Основной круг проблем в этой сфере сводится к ограничению демонстрации религиозных убеждений в общественных местах, таких как школы, университеты, во время работы. Однако результаты бывают прямо противоположными: после знаменитого «дела о хиджабах» все больше молодых людей стали отпускать бороды, и все больше девушек стало носить традиционные мусульманские платки...
В середине 90-х по Франции прокатилась серия терактов, организованных алжирскими исламистами. С тех пор страна прожила десять спокойных лет. Хотя о вышеописанных проблемах было известно уже давно, власти просто закрывали глаза на то, что происходило в иммигрантских кварталах, покупая этим временный социальный мир. Однако уровень преступности в новоявленных «гетто» вскоре начал зашкаливать, и властями в ответ начала проводиться политика «нулевой терпимости», которая и положила конец этой хрупкой стабильности...
Возвращаясь к началу, следует отметить, что в сложившейся ситуации виноваты все. Сейчас перед Францией, кроме краткосрочной задачи снятия напряжения, стоит еще одна, более сложная, которую она однажды уже не смогла решить: создание многокультурного общества, основанного на уважении к другим культурам, в котором всем будут предоставлены одинаково хорошие условия для социального и профессионального роста, а дискриминация будет исключительно позитивной. Пусть это может выглядеть как утопия, но к этому надо хотя бы стремиться. Девиз трех B (blanc, black, beur – белый, черный, араб) актуален для Франции как никогда.
Напоследок расскажу правдивую историю. Во время научной стажировки со мной в общежитии жила девочка из парижского пригорода Бовэ. Стефани приехала в Париж, чтобы пройти практику, ставшую обязательной во всех выпускных классах школы. Когда она начинала говорить, я не понимала ничего, французы понимали кое-что – Стефани говорила на арго. Директор общежития отмечала, что Стефани прогрессирует: говорит уже лучше, стала реже носить спортивную одежду и орать на людей. За полгода в Париже Стефани сменила несколько работ – везде ее выгоняли за грубость и арготизмы. Но директор общежития пыталась помочь, искала для нее новые места. После очередного увольнения Стефани замкнулась в себе: целыми днями лежала перед телевизором в холле, отказывалась ходить на собеседования, потому что ее там, по ее мнению, унижают, затем бросила школу и вернулась в свой пригород с чувством ненависти к городским буржуа. Что стало с ней дальше, я не знаю, но еще год назад, вернувшись домой, я говорила всем своим знакомым: «Франция сидит на пороховой бочке». К сожалению, кто-то бросил спичку... Юлия НЕТЕСОВА. ИА Росбалт
|